Название страницы

Воспоминания ветеранов

Пятаев Семён Яковлевич, село Затон.

"ШТАЛАГ 4 Б". ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Я, Пятаев Семен Яковлевич, родился 16 августа 1920 года в деревеньке Петровка Бугурусланского района Оренбургской области.

Селеньице в девять домов раскинулось недалеко от реки Вольтой Кинель. Там мы любили купаться и ловить рыбу.

Нуштайкино трудно назвать чисто мордовским селом: здесь проживали и проживают сейчас люди разных национальностей.

Дед мой Петр Иванович, человек чудовищной силы и крепкого ума, говорят, очень жалел свои нуштайкинские наделы и особенно свой колодец на стане. Он его соорудил на маленьком родничке, украсил, как мог. Так и получил название — Петров колодец, по-мордовски "Петрань лисьма". Сейчас все разрушено и запахано, но это место до сих пор называют Петрань лисьма.

А отец мой, Яков Петрович, просто герой! Он вдоволь навоевался "за веру, царя и Отечество". Четыре Георгия, много других наград и серебряные часы от императора. Крепкий был человек, оставил большое потомство, а вот умер рано, в 56 лет, во цвете сил. И больно вспоминать — умер всего лишь от вульгарного гриппа.

Такие мои предки.

Сразу скажу, что подвигов мне совершить не удалось, но и предателем не был. На мою долю выпала другая судьба. 13 октября 1940 года меня призвали служить в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Жизнь в стране к тому времени наладилась, жили в достатке и счастливо. Колхозы крепкие. На работу – как на праздник, с песнями, обратно – то же самое. Женщины наши все нарядные, в цветастых одеждах, веселые. В армию нас провожали торжественно, с речами-напутствиями, с песнями.

...В Западной Белоруссии начал служить в 14 отдельном пулеметном батальоне 64 укрепрайона. Это было под Белостоком. Пулеметчиком был недолго — направили учиться на радиста. Работал на морзянке. Это дело представлялось мне скучноватым, потому просился в боевые части, хотя бы в свой батальон. Но случилось по-другому.

Нас, 16 парней, крепких и не робкого десятка, командировали сопровождать и охранять железнодорожный состав с солдатским и офицерским обмундированием.

Однажды ночью полеживаю на тюках в обнимку с винтовкой-трехлинейкой образца 1899/1931 года, прислушиваюсь, разглядываю звездное небо, вспоминаю родное Нуштайкино, своих близких... И слышу гул самолетов. Со многих точек раздалась минометная стрельба. Опять, думаю, идут учения в ночное время.

А утром узнали, что это началась самая жестокая в истории человечества война – Великая Отечественная.

Мы пешим маршем, по неведомым тропинкам пошли искать свою часть. К этому времени в 14 батальоне и во всем укрепрайоне была неразбериха. Целую неделю отступали с беспрерывными боями, потери пыли большие, много командиров погибли. Войска перепутались, двигались в общей массе, отстреливались. Но враг был очень силен.

28 июня в местечке Михайловка нас полностью окружили немцы. К вечеру нас, как говорят, полностью уничтожили и рассеяли. Мой пулемет давно разбит. Человек двадцать сумели вырваться к лесу, там разбрелись мелкими группами. Мы четверо (двое поляков и двое русских) укрылись на чердаке какого-то гумна у крохотной деревеньки. Голодно. Уже около пяти дней ничего не ели. Решили переждать, пока схлынет орущая, гремящим наступающая волна немцев, а потом выходить, сориентироваться и искать наши ближайшие части.

На рассвете почувствовали запах дыма, услыхали веселые выкрики немецких солдат.

— Эй, рус, поджар, поджар! Выходь! Шнель, шнель!

Солома горела быстро, мы стали выпрыгивать на землю. У меня дымилась гимнастерка. Нас со смехом начали избивать прикладами и подкалывать штыками, но, правда, никого не убили. Молодые, как и мы, крепкие самодовольные парни повели нас куда-то. Сосед шептал:

— Гонят в Освенцим, больше некуда.

Но нас прогнали мимо Освенцима, в глубь Германии. В полном изнеможении пришли к хорошо укрепленному лагерю "Шталаг 4Б". Здесь я получил свой персональный номер 113602 Б. Это был центральный лагерь. После короткого карантина и сортировки нас отправили в другие лагеря.

Я попал в 304 лагерь. Работали в каменном карьере, потом меня перевели в покойницкую команду. Для военных историков сообщаю: здесь похоронены тысячи и тысячи наших солдат и солдат других армий. 43 огромных траншеи и в каждой — по тысяче трупов. Это только сначала я работал могильщиком. Позже стали сжигать трупы. Трупы обрабатывали хлоркой, складывали в штабеля, а утром мы приступали к своей работе. В этом лагере, кроме нас, были итальянцы, поляки, французы. Фашисты издевались над всеми одинаково. Кормили какой-то гадостью.

Команды меняли, и я вскоре снова попал в каменный карьер. Целый день, в любую погоду, надо было махать кайлом, отвозить глыбы к машинам и там грузить.

При подноске продуктов на кухню я незаметно взвесился на весах и ужаснулся – 42 килограмма! Это при росте 176 сантиметров...

После ноты В. М. Молотова Германскому правительству, международным организациям о немедленном прекращении издевательств над военнопленными стало немного легче, но мне это уже не помогло: я заболел жестоким туберкулезом.

Меня не пристрелили, отправили в "Шталаг 4 Б". Поместили в туберкулезный барак. Но я успел заметить, что лагерь смерти сильно расширился: много охраны, собак, дым валит из груб крематориев. Все многократно опутано колючей проволокой. Недаром слово "шта" происходит от немецкого "штафель", т.е. — колючка, шип, жало. Здесь самые страшные бараки – это туберкулезный и, так называемый, поносный. Они были промежуточными пунктами между этим и "тем" светом. Умирали но 50-60 человек в сутки. Часто бывало так: слева труп, справа труп, а я еще живой...

Как я выживал? Будете смеяться?! А вот так. Я постоянно пел про себя песни, а когда можно было, напевал шепотом. Напевал наши прекрасные советские и старинные русские песни, а иногда свои, мордовские. Такие напевные, задушевные, как например, "Илязо, пува, вармась вирь ендо" – "Не вей, ветерок, с лесной стороны". Пел деревенскую "Катю-пастушку" — помогало, старался "не распускать душу". А когда становилось совсем невмоготу, обращался к могучему духу своих предков, деда и отца, вспоминал об их силе и уме, их добрых делах. Даже смеялся иногда, вспоминая что-нибудь из нашей жизни.

Нас называли скелетами, но я с удивлением начал замечать, как у меня под тонкой кожей стали образовываться мускулы. Меня спасал, как мог, доктор из пленных Александр Александрович Беляев.

Наши одежда давно вся износилась, истлела, везде просвечивала синюшная кожа. Теперь мы ходили в старой немецкой форме. Я слегка поправился.

Вывели на разные работы по уборке лагеря, и опять же заставили таскать трупы. А их было бесконечное множество. Благо бы умереть за Родину, а тут... Ради чего мы гнием заживо?!

Забота доктора Беляева, мои молодость, оптимизм, а, может, и наследственность делали свое дело – я чувствовал себя все лучше. И вот 27 февраля 1943 года меня снова отправили в лагерь № W4, а оттуда в каменный карьер. Из одного ада - в другой.

В 1944 году меня отправили в уже знакомый "Шталаг 4 Б". Попал в тот же туберкулезный барак, знакомых, конечно, не было. Не было и доктора Беляева. Порядки здесь ужесточились еще больше.

Нас, 20 шатающихся скелетов, погрузили в автомашину и повезли к фермеру на полевые работы. Оставили без охраны - кого охранять! Старый бюргер жил богато, но совершенно одиноко. В доме ни одной женщины. Видать, заслуженный перед властями человек, раз дали дармовую рабочую силу. Какой-то молодой племянник готовил ему еду.

200 га пашни, 30 дойных коров, 80 свиней, много птицы. Большой двухэтажный дом, много хозяйственных построек. Всех его рабочих взяли на фронт, а взамен дали нас.

В углу двора бюргер заставил сколотить длинный стол, жить разместил по десять человек в двух сараях. Он организовал хорошее питание, словно, мы и не пленники, никакой вражды к нам не выказывал. Просто ему нужны были крепкие рабочие, а не ходячие скелеты. Работа для нас оказалась привычная, крестьянская. Мы стали поправляться. Но один мой товарищ, одноглазый сержант из Куйбышевской области, умер – никакая пища не могла помочь обрести силу его "костям". Полное истощение...

Мы знали, что наши и американские войска находятся близко, хотя не слышали шума стрельбы. Начали думать о побеге, шептались в поле и на скотном дворе. По-всякому рассуждали, в конце-концов решили не бежать. И некуда бежать! На всей оставшейся территории Германии идет строжайшая проверка, а у нас ни одежды, ни документов и взять негде.

Сильно я переживал: солдат геройски умер в бою – это одно, а медленно умирать под прикладами конвойных, от укусов собак, от унавоженной пакостниками каши, в ожидании, очереди в крематорий – это совсем другое. Подвигов я не совершил, но прошел и перенес все испытания. И вот война идет к концу, теперь уж Советская Армия победит без меня. Не погиб раньше – теперь нет смысла.

Я был уверен — пригожусь для страны в другом деле. Всю жизнь буду нести позорную кличку пленника. Не погиб в лагерях, так буду здесь, у бюргера, ожидать Победу, отец герой, а я вот нет, видать, правильно говорят: каждому – свое.

Весной 1945 сажали мы картошку. 14 апреля у фермера был день рождения, он устроил нам обильное угощение: едим торты, пьем соки. И слышим в окрестностях началась стрельба. Всюду шум. В ворота ударило снарядом, несколько штук попало в дом. Забежали американские солдаты, автоматы наизготовку. Стреляют на бегу, но больше в воздух, в землю, в дом.

Нас сгрудили в угол двора. Старый немец начал сильно шуметь, махать руками, несколько раз крикнул "Гитлер". Солдат взял его за редеющие волосы, пригнул к земле и два-три раза шлепнул по шее. Немец стал, как шелковый. Во дворе остался один солдат, остальные побежали дальше, стреляя для забавы, на ходу. Воевать-то не с кем – поблизости нет никаких фашистских частей.

Через неделю нас отправили на сборный пункт в районный городок. Там работали на каком-то заводе — делали гаечные ключи и деревянные стиральные машины. Продукцию забирали американцы.

Кормили нас по американским армейским стандартам, никаких издевательств или унижений не было, ходили вольно.

В мае 1945 года нас отправили на опознание сначала в Хемниц, а потом в Дрезден. Одели всех в новую форму американских морских пехотинцев, до сих пор храню ее, как память о скитаниях в чужих землях.

Смешанная советско-американская комиссия работала почти сутками, по каким-то признакам сортировала бывших пленных. Сразу отделили иностранцев, нам, русским, выдали временные документы. Мне сразу во всем поверили, направили служить в Чехословакию. Но, слыхал я, что многих пленных арестовали.